Он стоял, облокотившись о парапет Нового моста. Наступал вечер, и вода, обычно болотно-серого цвета, сейчас походила на далекое звездное небо – черный омут с вкраплениями тусклых огней. Мысли текли так же лениво, как и вода, одна за другой, плавно сменяясь.

О чем он думал? О чем думает каждый человек перед смертью? Нет, перед его внутренним взором не проходила вся его жизнь – длинная, жестокая и кровавая. Хотя, справедливости ради, нужно отметить, что его кровь всегда лилась наравне с чужой. Достаточно драматично, не так ли? Даже опереточно. И еще – он сам никогда не убивал без причины, просто так. Был оружием, изобретателем чужой смерти – да, но… слабое оправдание перед вечностью. Что ж, если есть страшный суд, он готов ответить, почему и нет, в его душе нет ни страха, ни сомнений. Почему? Самое страшное, что он мог себе вообразить, уже случилось. Отдать душу, добровольно, открыто и получить обратно… ненужную. Будто пару ботинок – не по ноге. А нити уже разорваны, мосты сожжены и нет, нет пути назад. Никакая кровь, пролитая в равной или неравной битве, никакая телесная рана вовек не сравнится с раной, отрывающей душу от тела… Да, он готов держать ответ перед вечностью, только пусть сперва сама вечность оправдается перед ним. Все его раны, вся его боль – всем он был обязан ей, так бездумно распределявшей телесные оболочки и души, что в них вселять.

Почему, почему оболочка не дается под стать душе? И, если уж так необходимо было поселять на земле существо, столь уродливое внешне, к чему вселять в его тело душу, способную осознать всю глубину, иронию этого уродства, а не что-нибудь столь же безобразное и… бессмысленное. Впрочем, нет, его душа столь же уродлива, как и ее обертка – исковерканная пытками взглядов и злыми словами, поднявшаяся из грязи отрицания, ненавидимая даже женщиной, его породившей… Достаточно!

Эрик ненавидел, когда его жалели другие, ведь за эмоцией этой, такой простой и незамысловатой, крылась всегда плохо скрываемая радость, что они-то нормальные, они-то не заслуживают жалости. Ненавидел чужую жалость – и ненавидел жалеть себя сам. Тем более, что сейчас все это еще более бессмысленно чем когда бы то ни было. Осталось совсем немного. Полшага до вечности. Мертвые счастливее живых – им нельзя причинить боль.

Но, вместо того, чтобы задыхаться распластавшись на ее кровати, все еще будто хранящей ее запах – запах кожи, нагретой солнцем, полевых цветов, меда – , глотая слезы, он вышел к миру, отвергнувшему его… зачем? Чтобы попрощаться? С кем? Чтобы вновь убедиться в том, как все пусто, как все напрасно?..

"Спрячь лицо и мир никогда не найдет тебя… Никогда не найдет…".

– Газеты! Газеты! Свежие газеты! Тайна Призрака Оперы раскрыта! Сударь, купите газету!

Эрик передернул плечами, но все же достал несколько мелких монет; как всегда чуть больше, чем действительно стоил этот бесполезный кусок бумаги. Его имя – его псевдоним – был крупными буквами высечен на первой полосе. Смешно. Было бы, если бы он мог смеяться. Еще одна глупая попытка людей сделать из его жизни бульварную сенсацию. В то время как на самом деле…

И какая же из его тайн "раскрыта" на этот раз? Увы, писаки не потрудились даже состряпать что-то более или мене достоверное – так, очередные вариации на тему маниакального убийцы, отправленного за решетку. Что ж, вскоре он станет панацеей полицейской нерадивости. Удачливый карманный вор – призрак оперы, грабитель – призрак оперы, жестокий убийца – призрак оперы… Он машинально вертел газету в руках, даже не удосуживаясь от нее избавиться, когда его взгляд упал на строки… два слова. В неярком свете фонарей он вскинул мягко, почти успокаивающе шуршащую страницу к глазам. Всего два слова. "Эрик умер".

-2-

Первой его мыслью было: вот и завершающий аванс его жизни. Всю жизнь он получал такие авансы, с момента рождения, наделившего его внешность, превратившей "жизнь" в "существование". Ну, разве не логично: теперь, когда он еще жив (почему-то он отчаянно зацепился за эти слова, хотя сам только что убеждал себя в том, что дописывает последнюю страницу своей жизни), он получает от смерти аванс. Воистину, из всех многочисленных шуток судьбы эта была самой смешной. "Эрик умер". Если бы ему вдруг захотелось сыграть с кем-то шутку… о, это был бы один из лучших его трюков: "впервые на арене, живое исполнение, женщинам и детям…"… подойти к случайному прохожему, шепнуть: "видите, я умер" и плавно, одним неуловимо изящным движением сорвать, совлечь маску… но все это уже было. Нервный смех или нервные слезы. Сердце, раскалывающееся от боли… (ну, почему бы ни привыкнуть, давно пора) и топот удаляющихся ног. Всегда.

"Умер". Потом, постепенно, здравый смысл начал одерживать верх. Газетные заметки не появляются из небытия. Чудес не бывает… кому, как не ему, это известно? И, кем бы ни был этот шутник, он дорого заплатит за свои слова. Резко развернувшись – темный плащ взвился и опал в лучших традициях мсье Фантома – Эрик направился навестить старого друга…

***

– Возможно, у вас есть объяснение этому, мадам?

Изящная женщина, одетая скромно, но со вкусом, вскрикнула, выронив чашку с отваром. Озеро густой темной жидкости на полу отразило ее – побледневшую, лишившуюся дара речи, и гостя – высокого мужчину с газетой в небрежно протянутой руке, чье лицо как всегда скрывалось в тени. Он молча изучал собеседницу, ожидая ее реакции.

– Эрик… – выдохнула она. – Я думала… вы…

– Умер? Очевидно, вы так и думали, – холодно произнес он. – Но ваша шутка дурного сорта.

Казалось, она его не услышала. Судорожно сжав кулаки, она шагнула вперед:

– О, Эрик…

Он оказался быстрее, отступая еще глубже в тень и будто сверля ее взглядом.

– Я не задержу вас, мадам, ведь, на вашей дочери пагубно сказалась небольшая увлекательная прогулка по местным подвалам, не так ли? – в его голосе пополам слились ледяное бешенство и сладкий яд. – Но, кажется, вы захотели поставить точку в этой затянувшейся саге. Это так театрально, вы не находите?

Женщина чуть наклонила голову. Выражение ее глаз – Эрик не смог определить его (радостное? смущенное? облегченное?) – сменилось крайне удивленным взглядом.

– Эрик… Я… не понимаю…

– Неужели? И вы будете утверждать, что вот это – не ваших рук дело?

Нарочито грубо он швырнул ей газету, лишь бы избежать ее взгляда, под которым он почему-то так неуютно себя чувствовал. Ей пришлось нагнуться, изящным балетным движением поднимая брошенный предмет.

– Что это?

– Что это? О, не говорите мне, что вы не читаете газет, если их читает даже Призрак Оперы… мертвый призрак, если быть точнее, – возможно, позже он пожалеет о сказанном, но сейчас ему необходимо было выговориться… когда он вообще в последний раз говорил с кем бы то ни было? – Это так закономерно – мертвый призрак, ведь в живом призраке есть некое логическое несоответствие. Вам прочитать? Читать некрологи так увлекательно, особенно если среди прочих видишь свой собственный.

Она изменилась в лице, когда поняла, наконец, причину его гнева.

– Это какая-то ошибка, – ее голос дрожал еле слышно, хотя и это стоило ей огромных усилий.

– Неужели? – Эрик тихо рассмеялся. – Значит, вы не имеете с этим ничего общего? Хотя скоро я надеюсь оправдать ожидания почтенной публики.

– Эрик…

"Хватит называть меня по имени… я ненавижу это имя, в нем ничего нет", – подумал он.

– Эрик, послушайте меня, – она взяла себя в руки. – Я не давала никаких объявлений. Я не знаю, кто дал это. Скорее всего, это просто совпадение, чудовищное совпадение, нет, дайте мне сказать… Вы живы, и это главное. Вы не можете представить себе, как я… боялась, уже перестала надеяться… Где вы живете сейчас? Что я могу для вас сделать?

– Ваша дочь была там, – он предпочел проигнорировать последнее предложение. – Разве она не посвятила вас в увлекательные подробности расправы над логовом монстра? И… какая жалость, хозяина не оказалось дома.

– Мэг здесь ни при чем! – похоже, теперь и ему удалось вывести ее из состояния равновесия. – Она хотела предупредить вас, спасти, возможно, – Эрик снова рассмеялся, слабая попытка соблюсти мистический антураж. – Она все рассказала, конечно. И Кристина… – она запнулась, не зная, стоит ли продолжать, но Эрик лишь внимательно слушал. – Мы виделись, и она обо всем рассказала, или почти обо всем.

– Тогда какие у вас были основания считать меня трагически погибшим? – язвительно осведомился Эрик и тут же осекся, поймав взгляд мадам Жири.

– Я уже сказала… Кристина…

Кристина… имя отозвалось биением пульса в висках, вспышкой перед глазами. Вряд ли виконтесса де Шаньи читает газеты, но что если… она придет. Вернется к нему, чтобы попрощаться…

– Нет, Эрик.

Он не сразу понял, о чем она говорит. Опомнился лишь, когда мадам Жири подошла совсем близко, недопустимо близко, дружеским жестом положив руку ему на плечо. Он отшатнулся.

– Эрик, она не вернется. Вы сами отпустили ее, и это было благородно… я не хочу причинять вам боль, но с надеждой будет еще больнее.

Он хотел снова съязвить, но один вопрос оставался без ответа. Вопрос, ответ на который он должен был получить, во что бы то ни стало.

– Она… она так сказала? – Эрик постарался придать своему голосу ленивый, почти скучающий оттенок.

– Нет. Но, если бы она собиралась вернуться, то никогда бы не ушла.

Он знал ответ, знал самого начала, но снова отдался во власть безумной надежды… зачем? Зачем он пришел сюда? У него нет ничего общего с миром живых!

– Эрик, я хочу вам помочь, пожалуйста, позвольте мне…

– Прощайте.

Мгновение – и его не стало рядом с ней. Исчезло и ощущение от его присутствия, неожиданно тяжелое, как в комнате со смертельно больным человеком. И, в то же время, когда он был рядом… ее руки упали вдоль тела.

– Мама, что случилось, кто приходил? – слабый голос из соседней комнаты вернул ее в реальный мир.

– Никто, Мэг. Я уже иду…

-3-

Где он жил? Глупый вопрос. У него было достаточно денег, чтобы купить любой дом, только желания не было. Ни этого, ни других. Бывшая комната Кристины за тайной дверью, чудом не пострадавшая при погроме – вот дом, в котором он хотел прожить остаток жизни… и умереть. Каждый живет так, как умеет. Только умирает – как получится. Если воспоминания – это все, что у него осталось, он не видел смысла от них отказываться. Один поцелуй, два слова: "бедный Эрик"… да, судьба распределяла ему подарки поштучно… наверное, чтобы ценил больше. А то вдруг забудет свое место?

Лихорадочное возбуждение постепенно сменялось привычным уже безразличием и апатией. Постепенно… "Ах, это было так благородно". Справедливости ради следовало отметить: патетика всегда была ей к лицу. "Вам пришло послание от Призрака Оперы, господа…" – как она это говорила! Короля делает свита, не так ли? Да, она была достойна своего короля… "Le roi est mort, vive le roi!" Мадам Жири, ваш король мертв. Он рассмеялся – сухой надрывный звук, воронье карканье посреди пепелища.

Пепелище. Его сознание, помимо его воли, продолжало искать и находить аналогии, почти поэтические и тем ужасающие. Пепелище его души и то пепелище, в которое превратилась Опера. Его Опера.

Он видел, как уходит Кристина. Уходит навсегда, добровольно, вместе с тем, кто, наверное, мог сделать ее счастливой. Оставляя позади того, кто готов был умереть за одну ее слезу, одну улыбку, один нежный взгляд. Ему казалось тогда – эту боль он не переживет. Он ошибался. Ночь пала тогда, когда он решился подняться наверх и увидел воочию то, что осталось от его мира. Любовь к женщине вошла в его мир совсем недавно, по сравнению с долгими годами, когда единственным смыслом его жизни была музыка… и Опера. Эрик не мог быть человеком среди людей, но мог быть душой, ангелом-хранителем этого места. Он знал каждый уголок, каждую тайну этих стен, каждый слух, рожденный в них. Он повелевал этим цельным маленьким миром, миром кулис и декораций, страстей и интриг, фарса и искренности. Здесь его жизнь не была бессмысленна…

И он сам, своими руками, все уничтожил.

Чувство вины не оставляло его. Он кричал среди безмолвия, что у него не было другого выхода, а стены молчали, молчанием, что хуже любых слов. Опера не была разрушена до основания, огонь удалось остановить, но теперь здесь царила тишина. Жизнь, кипевшая прежде в каждом уголке, замерла, сменилась застывшими черными углями страха. Уродливыми кусками обгоревшей ткани, исковерканной мебелью, и запахом, запахом смерти, преследовавшим Эрика и наяву, и во сне, когда ему удавалось на короткое время забыться… Опера не покинула его. Это он ее предал.

Но в этот день тишина была нарушена. Сначала – выкриками газетчика. И теперь…

– Она согласилась! Фирмен, мы спасены! Но как…

– Какая разница, Андре, впереди столько работы…

Тени поглощали его, но не мешали видеть свет. "Интересно", – неожиданно шевельнулось в душе. Но, вместо того, чтобы последовать за директорами, Эрик последовал другому зову: шестому чувству, позволявшему ему всегда быть в центре событий, оставаясь невидимым и неслышимым… Он поднялся в ложу номер пять. Уцелевшую ложу номер пять.

***

Эрик уже был здесь после пожара. Один раз, после которого он готов был встретить смерть с распростертыми объятиями. Ничего не изменилось – те же бархатные кресла, ковер, обилие красной ткани… только вид оказался другим. Тогда вместо сцены, сосредоточия жизни, оси вселенной перед ним предстал черный зияющий провал. Бездна, ведущая в его личный ад. Тогда он не смог сдержать стона отчаяния, почти плача, подхваченного и усиленного темными стенами. Но не сейчас. Там, внизу, были люди, десятки людей-муравьев, сосредоточенно восстанавливающих, строящих, латающих. Пахло древесной стружкой и краской. Жизнь, сама жизнь, медленно, будто просыпаясь от недолгого сна, возвращалась сюда.

И звучала музыка. Перекрывая строительный шум, чистой уверенной нотой… его руки задрожали. Не в силах оставаться на ногах, он опустился в одно из кресел, закрыл глаза и заплакал. Но это не были слезы отчаяния и одиночества. Он плакал от надежды…

И в этот момент он услышал голос… знакомый и незнакомый одновременно. Знакомый – ведь он не раз слышал этот тембр, диапазон, все его физические возможности. И незнакомый – потому что шикарный послушный инструмент вдруг обрел душу. Боль, глубокая, сильная, сделала этот голос совершенным… кто, как ни он, мог услышать и почувствовать это? Все слезы души, горе утраты, отчаяние подарили то, что не дарят слава, известность и успех. Боль дала голосу крылья… ему… ей… Карлотте… И он, Эрик, был тому причиной.